В эту пятницу, 4 сентября, исполняется 240 лет со дня рождения Федора Петровича (Фридриха Йозефа) Гааза. В России он известен, благодаря воспоминаниям о «святом докторе» Сергея Васильевича Пучкова и блестящему биографическому очерку адвоката Анатолия Федоровича Кони. В них описаны многочисленные дела, которые совершал Гааз из сострадания к больным, отверженным и несчастным. Для нас его имя является знаковым еще и потому, что в 1845 году он создал фактически первую больницу скорой медицинской помощи в Москве. А еще здесь следует упомянуть имя Натальи Николаевны Блохиной - историка медицины, бывшего врача СМП нашей Станции, которая около 30 лет своей жизни посвятила сбору материалов и написанию диссертации на тему «Вклад врача-гуманиста Ф.П. Гааза в медицинскую науку и практику».
Представляем воспоминания главного врача Александровской больницы С. В. Пучкова (отца Александра Сергеевича Пучкова, чье имя носит московская скорая), написанные им в конце XIX века. Стиль изложения их отличается от текстов сегодняшнего дня, но они больше позволяют понять личность Ф.П. Гааза и описываемое время.
Неизвестный художник. Портрет семьи Н.Г. Репина-Волконского
Из сборника "Врата милосердия"
С.В. Пучков
К характеристике доктора Ф.П. Гааза
Посвящается Анатолию Федоровичу Кони
Широкая общественная деятельность Ф. П. Гааза начинается с 20-х годов прошлого столетия. Можно с уверенностью сказать, что с этого времени ни одно сколько-нибудь крупное дело по санитарно-врачебной части в городе Москве не обходилось без участия, и в большинстве случаев очень активно и энергично, доктора Гааза.
В начале 1825 года Московский военный генерал-губернатор князь Д.В. Голицын приглашает его для прекращения свирепствовавшей в Тюремном замке эпидемии тифа. Он вместе со своим другом проф. Полем деятельно ведет борьбу с эпидемией, для чего прежде всего устраивает временную больницу в Покровских казармах, где изолирует заболевших арестантов. Благодаря его трудам дальнейшее развитие эпидемии в Тюремном замке прекращается.
В том же 1825 году Федор Петрович по настоянию князя Голицына назначается штадт-физиком Медицинской конторы, несмотря на свой упорный отказ занять эту должность, будучи, как он писал, «удерживаем мыслию о несовершенствах своих». Исполняя обязанности штадт-физика не только при крайне недружелюбных, но и враждебных к нему отношениях его ближайшего сослуживца инспектора Добронравова, Гааз производит переустройство служебных помещений Медицинской конторы и представляет ряд докладов и проектов по коренным вопросам общественной медицины. В 1826 году он приглашается для борьбы с чрезвычайно сильно развившейся в отделении для кантонистов эпидемической глазной болезнью и с большим успехом исполняет возложенное на него поручение. Вскоре после этого князь Д. В. Голицын, озабочиваясь устройством в Москве глазной больницы, обращается к Гаазу с просьбой быть членом Особого под его председательством Комитета по устройству означенного учреждения. В письме кн. Голицына, написанном по этому поводу Гаазу, между прочим сказано: «Уверенность моя в Ваших познаниях и убеждение в отличных качествах Вашего сердца, оправданных во время Вашего многолетнего пребывания в сей столице, обратились в сильнейшее для меня побуждение предложить Вам звание члена вышеупомянутого Комитета». Нужно ли говорить, что Гааз принял с горячею готовностью предложение князя Голицына, тем более, что в числе членов образованного Комитета были два его друга и постоянные его сотрудники по общественной деятельности - проф. Поль и доктор Броссе. Работа в Комитете была настолько дружной и энергичной, что через пять месяцев новая больница была оборудована и открыта во временном помещении. Гааз был назначен членом ее Совета и до самой смерти своей оставался в этом звании, помогая учреждению своею опытностью и своими знаниями, а также собирая для него пожертвования.
Ф.П. Гааз
Изумительная по энергии и продуктивности деятельность Гааза как члена тюремного комитета подробно и рельефно описана в биографическом очерке А. Ф. Кони. В этой книге приведено много случаев ходатайства Гааза за арестантов; а каким людям приходилось в те мрачные времена надевать арестантские халаты и кандалы, можно видеть из следующих двух эпизодов из деятельности Гааза, найденных мною в архивах.
В 1836 году Ф. П. Гааз ходатайствует за арестанта-некрасовца Орлова, вина которого, как видно из прошения прокурору, написанного, очевидно, под диктовку Гааза, заключалась в следующем. В 1828 году во время войны с Турцией некрасовцы оказали большие услуги русским войскам при переходе их через Дунай, вследствие чего император Николай I особым манифестом разрешил желающим вернуться в Россию снова принять русское подданство, при чем было дано обещание, что возвратившиеся в Россию некрасовцы не будут подвергнуты никаким взысканиям и могут избрать место жительства по своему желанию, вследствие чего некрасовец Егор Орлов вернулся в Россию и хотел поселиться в Калужской губернии. По прибытии его в Калугу местное губернское правление, вместо приведения его в подданство, отобрало выданный ему от градоначальства г. Измаила аттестат и препроводило как арестанта через Москву на его родину во Владимирскую губернию. В Москве в нем принял участие Гааз, положил его в больницу и стал хлопотать об его освобождении.
В 1842 году пересыльный арестант Станислав Иванович Хлусевич десяти (!) лет ссылался за поджог в каторгу на 3 года. Тюремный комитет (Гааз) принимает участие в судьбе несчастного ребенка и ходатайствует о пересмотре его дела. Общее Собрание Сената пересмотрело дело и освободило мальчика от каторжных работ.
В 1830 году Гааз много потрудился в деле борьбы со страшным общественным бедствием: в этом году впервые в Москве появилась и сильно свирепствовала азиатская холера. По приглашению кн. Голицына Гааз был назначен членом временного Медицинского Совета, организованного для принятия по городу Москве всех врачебно-санитарных мер по борьбе с эпидемией. Деятельность Гааза в холеру 30-го года по ее энергии была просто изумительна. Временный Медицинский Совет собирался в доме генерал-губернатора ежедневно в 11 часов утра, «а когда надобность была, то и после обеда». Гааз независимо от этого состоял инспектором одной из временных холерных больниц и, кроме того, ему было поручено заведывание всей регистрацией холерных заболеваний в Москве.
В 1840 году губернатор Сенявин предложил Гаазу занять место главного доктора Екатерининской больницы. Федор Петрович отклоняет это предложение, «чувствуя себя не в состоянии оному удовлетворить». Затем с тою же просьбой обратился к нему московский генерал-губернатор кн. А. Г. Щербатов. По этому поводу Гааз пишет: «столь величайшая честь не могла преодолеть глубокую сознательность о несовершенствах моих и мое твердое намерение не увлекаться никакими земными похотениями». Однако Гааз должен был уступить настояниям кн. Щербатова. Заняв место главного доктора, он энергично принимается за переустройство этой, в то время очень запущенной, больницы. Прежде всего озабочивается устройством в этом учреждении водопровода. Окончив это сооружение, Гааз ходатайствует перед генерал-губернатором о возврате 1500 руб., израсходованных им, причем добавляет: «на это дело я употребил все свои средства, и мне трудно далее заимствоваться деньгами у других». Затем он производит ремонтные работы и планировку двора больницы, за всеми постройками следя сам и производя их хозяйственным способом. Желая устранить столь обычные в то время грандиозные злоупотребления при постройках, он в 1842 году ходатайствует, чтобы предстоящие в больнице постройки были отданы ему в виде подрядчика, ибо, пишет Гааз, «я подчиняю себя всем обязанностям подрядчика». Желая формально обеспечить за собой право производить постройку, он просит в 1843 году генерал-губернатора отдать перестройку деревянного барака ему и «с понижением восьми рублей серебром против цены, заявленной подрядчиками при переторжке». Этот ремонт был произведен Гаазом успешно. Им между прочим были устроены согласно современным требованиям новые ванны, шкаф для серных ванн, души и дождевые ванны.
На постройки, ремонтные работы, также на дела благотворительности Гааз тратил, кроме отпускаемых в его распоряжение сумм, свои собственные средства, а также деньги, получаемые от своих добрых друзей; поэтому нам нетрудно понять причину его недоумения, высказанного в следующих словах его духовного завещания: «я часто удивлялся, что, приобретая иногда деньги, имевши тогда практику, не расходуя на себя ничего особенного, я все находил себя без денег».
Состоя главным доктором Екатерининской больницы, Федор Петрович озабочивается устройством особого лечебного заведения, в коем могли бы найти приют больные, не имеющие возможности по каким-либо причинам попасть в другие больницы. Его хлопоты увенчались успехом: благодаря его заботам и стараниям устраивается больница для бесприютных, бывшая Полицейская, а ныне Александровская. Для этого учреждения Гааз выхлопатывает находящийся в ведении московского генерал-губернатора дом в Малом Казенном переулке, в котором до того времени помещался ортопедический институт д-ра Менделини. Гааз собирает у разных благотворителей пожертвования на переустройство и приспособление этого дома для больницы, тратит на это дело свои, в то время уже оскудевшие, средства. С особенной заботливостью он хлопочет о правильной постановке водолечения в новой больнице, согласно успехам, сделанным в этой области медицины в его время в больницах и клиниках Западной Европы. 2 мая 1845 г. больница для бесприютных начинает свою деятельность. Гааз назначается ее старшим врачом, занимает в этой больнице маленькую квартиру, и с тех пор до самой его смерти вся его деятельность неразрывно связана с этим учреждением.
Как видно из справки медицинской конторы 1830 года, посланной в канцелярию генерал-губернатора, «доктор Гааз во время исполнения должности штадт-физика 2225 руб. жалованья и квартирных не получал, но передавал оные удаленному от должности по производившемуся в уголовной палате делу, бывшему штадт-физику Ц.». Здесь будет кстати упомянуть, что такого рода поступков Федора Петровича было немало в течение его жизни; приведу один из них. В холерную эпидемию 1847 и 1848 годов по Высочайшему повелению врачам больниц, в которых были холерные отделения, полагалось выдавать кроме жалованья суточные деньги, и Гаазу, как главному доктору тюремных в Москве больниц, причиталось получить около 700 рублей. Представляя генерал-губернатору список врачей, коим надлежало выдать суточные деньги, Гааз указывает, что он совмещает должность главного доктора со званием члена попечительного о тюрьмах комитета, и затем прибавляет: «в сем качестве мне не следует желать никакой награды, а посему я не помещен в числе тех, для которых в сем случае испрашивается Высочайшее награждение».
Нам трудно даже представить, при каких невероятно тяжелых условиях приходилось работать Федору Петровичу на поприще общественного служения. Позволю себе указать для характеристики этого положения на два эпизода его деятельности во время борьбы с холерной эпидемией 1830 года. В наше время так часто слышатся жалобы, что общественное служение и связанная с ним работа трудны особенно потому, что у нас в России мало людей знающих, способных и преданных делу, что человеку, стоящему у какого-нибудь значительного общественного дела, трудно, а подчас и невозможно найти себе хороших помощников. Что же было в этом отношении во времена Гааза, 80 лет тому назад? Вот примеры. Во время холеры 30-го года в Москве был организован «комитет для очищения (дезинфекции) товаров». Председатель этого комитета 28 октября в разгар эпидемии пишет московскому генерал-губернатору: «Поступившие членами в сей комитет от купечества Павел Прохоров и Николай Осипов, первый из них неграмотный, второй читать не умеет, едва может подписывать свое имя, при всем их усердии, не могут выполнять обязанностей по комитету и просят посему быть уволенными».
Ф.П. Гааз
Во время эпидемии 30-го года Федор Петрович заведовал одной из временных холерных больниц. Так как эта больница, несмотря на свою обширность, была переполнена холерными больными и двух врачей, помощников Гаазу, было недостаточно, то в его распоряжение «были командированы 21 июля четыре студента: два медико-хирургической академии и два университета, сверх того три ветеринарных врача, окончившие курс в сей академии». Вот с какими помощниками приходилось Гаазу работать в этой больнице, причем нужно принять во внимание, что он ежедневно участвовал в заседаниях Временного Медицинского Совета, а также неизменно посещал заседания тюремного комитета, не оставляя притом бывать в местах заключения и постоянно присутствовать на Воробьевых горах при отправке арестантов в Сибирь. Кроме того, он заведовал регистрацией всех холерных заболеваний в Москве; число же этих заболеваний доходило до 5000 в месяц, как, например, это было в октябре 1830 года. Работа эта была настолько громадна, что в помощь Гаазу был назначен доктор Кетчер.
Много приходилось Федору Петровичу перенести неприятностей, огорчений, хлопот и потратить немало времени и труда на оправдание своих действий по обвинению в передержках по строительным работам, которые он в постоянных заботах о благоустройстве учреждений, где ему приходилось служить, так любил. Дело в том, что его оправдательные документы не всегда удовлетворяли строгим требованиям формальной отчетности. При возникавших в этом отношении недоразумениях по представленным счетам Гааз обычно писал в таком роде: «я по чести полагаю, что эти деньги мне следуют, а будет оказалась бы в сем счете какая-либо неаккуратность, то я обещаюсь возвратить, если признано будет нужным».
Гааз
Кн. Д. В. Голицын и кн. Щербатов часто журили Гааза за его вольнодумное отношение к требованиям казенной отчетности, но зная его строгое отношение к себе и к интересам дела, а также его кристальную честность, обычно такие дела заканчивали к удовольствию Гааза. Но не то было при графе Закревском. Старику приходилось в эти времена, скрепя сердце, удерживать свою страсть к строительству, тем более, что и возвращать, «что будет признано нужным», Гаазу уже не было никакой возможности по неимению средств. Какие мытарства в этом отношении должен был выносить бедный старик, можно усмотреть из справки по переустройству ретирад в Полицейской больнице.
В сентябре 1845 года Гааз начал хлопотать о переделке в Полицейской больнице ретирад (туалетов), устройство которых, как сказано в представлении Гааза, неудобно до невероятности: «в нижнем этаже 24 женщины и столько же служащих мужчин и женщин пользуются одной маленькой комнатой». «Три года, - пишет Гааз в 1849 году, - забочусь я об устранении сего бедствия». Гааз представлял свой проект устройства ретирад по образцу устроенной им в 1843 году в Старо-Екатерининской больнице, оказавшейся очень хорошей. Проект Гааза, однако, не встретил сочувствия в лице члена комитета и архитектора академика Быковского, о котором Гааз говорит: «разделяя со всей публикой почтение к талантам г. Быковского, я должен полагать, что он имеет отвращение ходить в суждение со мною по таким предметам». В 1851 году Гааз вновь ходатайствует «об устранении бедствия» в своей больнице, причем просит ознакомиться уполномоченным от комитета с устроенной им моделью проектированной ретирады... Из дел не видно, чтобы эта ретирада была переустроена при жизни Гааза, т. е. до 1853 года.
Но не одно только начальство косилось на Гааза за его страсть к строительству и всяким нововведениям: его товарищи врачи не всегда одобряли его «новшества и затеи». Так, при капитальном ремонте деревянного барака Старо-Екатерининской больницы в 1843 году Гаазом был устроен между прочим шкаф для серных ванн, а также души и дождевые ванны. Преемник Гааза в своем официальном отзыве по поводу этого пишет: «Все сие вещи, необходимые для серных и обыкновенных ванн, коих устройство г. Гааз находил нужным, при замещении зданий больницы больными из чернорабочего класса людей, оказались лишними». В своем объяснении по этому поводу Гааз говорит: «Мне кажется, чернорабочая больница не может тяготиться хранить такие вещи, ибо при другом размещении может понадобиться устройство душ и дождевых ванн, столь прославленных ныне везде в Европе».
Доктор Гааз
Но более всего пришлось Федору Петровичу перенести душевных мук, огорчений и даже тяжких обид при его постоянных заботах об арестантах и ссыльных. В книге А. Ф. Кони приведен целый ряд таких фактов из жизни Гааза, полных захватывающего душу драматизма. Я позволю привести здесь несколько подобных же случаев по делам, найденным мною в Губернском архиве. В 1850 году при отправке этапа на Воробьевых горах ссылаемый на поселение арестант, прибывший из Тулы и закованный там по его просьбе в ножные кандалы вместо ручных, просил, чтобы его перековали снова в ручные кандалы, так как по причине опухания ног ему трудно было идти в ножных кандалах. Начальник конвоя был согласен удовлетворить эту законную просьбу арестанта, но находившийся при отправке этапа чиновник по особым поручениям при московском военном генерал-губернаторе Протасьев отказался сделать соответствующее исправление в статейном списке, т. е. написать вместо слов «следует в ножных кандалах» - «следует в ручных кандалах». Тогда Гааз «подойдя к кузнецу, готовящемуся ковать арестанта, отнял у него кандалы, несмотря на протест бывших тут чиновников, их не отдал». Но Протасьев был неумолим; он потребовал другие ножные кандалы и приказал заковать в них арестанта на глазах огорченного и страдающего старика Гааза. Неудивительно, что при таких условиях терпение доброго Гааза иногда истощалось. Как доносил старший советник губернского правления Митусов, Гааз «громким голосом упрекает в присутствии арестантов чиновников», что «они злодеи, тираны, варвары, мучители». «При этом, - пишет Митусов, - в чертах лиц арестантов можно видеть явное негодование против всех гг. чиновников». Вполне естественно, что Митусов в конце своего рапорта заявляет, что «присутствие Гааза в главном этапе и пересыльном замке излишне и причиняет вред и замешательство в службе».
Жалоба Гааза генерал-губернатору гр. Закревскому на состоящего при нем по особым поручениям г. Коптева: «В прошлое воскресенье (25 сентября 1849 г.) четырехлетняя сирота, следуя к своей тетке - крестной матери, сопровождающей добровольно своего мужа в Сибирь, от нее была отторгнута, и так сказать перед глазами Вашего Сиятельства и Высокопреосвященного митрополита, крестная мать лишена своей питомки, а малолетняя сирота бесчеловечно брошена на улице. В совести своей полагаю, что причины несчастий, кои вверенные нам люди от таких приключений претерпевают, состоят не в Коптеве, но в нас, членах здешнего попечительного о тюрьмах комитета, не наблюдающих между собою истину и мир, без которых, как пророк Захария говорит, "угодного не сотворится", но хотя и не предвижу, когда сие бедствие будет удалено, однакож, когда дело доходит до ужасного, то вменяю себе в обязанность представлять Вашему Сиятельству, чтобы участь пересыльных арестантов не была предоставлена единственно на произвол г. Коптева. Девочка эта со слезами хотела броситься к тетке, но тогда смотритель взял ее за ручку, и тетка даже не успела проститься с ребенком»... Коптев так поступил на том основании, что малютка не значилась в статейном списке. Жалоба Гааза графом Закревским признана не заслуживающей уважения.
Вот еще документ: из докладной записки Гааза 1850 года: «В заседании комитета 30 июня с. г. я просил соизволения у Его Сиятельства изъясниться о моем несчастии, что по моим грехам бедные люди должны страдать, т. е., что по существующему обо мне напрасному мнению, будто бы я слишком снисходительно с этими людьми поступаю, ныне родилась особенная на счет их строгость. Такое мое несчастие усугубилось, через мое в комитет ходатайство от 20-го января сего года о предоставлении арестантам права быть прикованными к ручным цепям, если данные им из милости ножные кандалы окажутся для них обременительными. В этой записке я доказывал, что все затруднения в сем деле исчезнут, ежели начальству инвалидной команды дастся предписание снимать в таких случаях кандалы с тем, чтобы арестанты берегли их в своих мешках, подобно тому, как ссыльные женщины имеют при себе в своих мешках ручные цепи, которые им выдаются, но не налагаются. Сия моя записка, через губернское правление, дошла до начальника здешней внутренней стражи, от коего и последовал запрос к начальнику инвалидной команды на Воробьевых горах: почему эти женщины носят ручные кандалы в своих мешках? С тех пор при отправке ссыльных в Сибирь арестанток обильные слезы стали течь от того, что начали ковать женщин в ручные кандалы, которые, как очевидно из прилагаемого при сем образца, ужасно обременительны. При этом на Воробьевых горах публично объявляется, что женщины сему мучению обязаны Гаазу и обязаны тем, что Гааз довел до сведения правительства о напрасных расходах на женские ручные кандалы, которые по обыкновению не употреблялись, исключая редких случаев. При таком зрелище, когда несчастные плачут и при всех объявляют, что Гааз тому причиной, члены комитета и другие чиновники улыбаются или прямо смеются».
Но беспредельно добрый Гааз, когда это было нужно, выступал смело и решительно. Вот как он писал в 1843 году московскому губернатору Сенявину: «В 1839 и 1840 годах часто случалось, что иногда (арестанты) дорогою продавали свою одежду, как признавались они, из крайности за недостатком хлеба. Хлеб был тогда дорогой, по 10 коп. (ассигнациями) фунт, а тогда получали кормовых денег по 12 только копеек. Даже бывали случаи, что и этих 12 коп. за несколько дней на некоторых станциях не получали. Не сделалось известным, чтобы Губернское Правление распорядилось удовлетворением сих людей в необходимом количестве хлеба; однакож было известно, что Губернское Правление распорядилось, чтобы люди, признавшиеся в продаже одежды для приобретения хлеба, были наказаны. Позвольте мне, как члену тюремного комитета, перед Вашим Превосходительством, как первенствующим членом того же комитета, по сердцу признаться, что это было бесчеловечно. Правительство не может приобрести в недрах своих мир, силу и славу, если все его действия и отношения не будут основаны на христианском благочестии. Да не напрасно глас пророка оканчивается сими грозными словами: "если не найдется в людях взаимных сердечных расположений, то поразится земля в конец"».
Такое отношение к несчастным заставляло добродушного Гааза иногда даже говорит с иронией. «Губернское Правление, - пишет он, - столь неустанно нам напоминает о необходимости придерживаться закона, что при незнании подробностей закона следует только взирать на действия оного Правления и уповать, что, подражая ему, будешь обеспечен от всякого сомнения в ошибке и будешь правым». Заботы и труды Гааза по облегчению человеческих страданий и несчастий не находили иногда живого отклика даже там, где этого всего менее можно было ожидать.
Федор Петрович хорошо знал, что доброе, нежное сердце женщины более отзывчиво к горю и страданиям других, чем сердце мужчины, влечения которого нередко сдерживаются холодной волей рассудка. Недаром он обратился к женщинам с горячим, трогательным призывом в своей известной книжке «Appel aux femmes». В кругу друзей и сподвижников Гааза было немало женщин, горячо ему сочувствующих, но и здесь бывали исключения.
Позволю привести пример. Член Дамского попечительного о тюрьмах комитета Наумова в письме к графу Закревскому по поводу женской тюрьмы и арестантской больницы между прочим писала: «Гааз добрейшая слабая душа: ходит в собственном устроенном мире и балует арестантов до невозможности: я своими ушами слышала, как говорила одна арестантка: "я сюда попала в первый раз, да дай Бог, век так прожить"».
Конечно, нам неизвестно и сотой доли тех страданий, тех нравственных мук, которые перенес и претерпел этот мужественный и неутомимый борец за правду, этот апостол любви и милосердия. Но и у Гааза были отрадные моменты в жизни, были даже счастливые дни, которые воодушевляли его, давали ему новые силы для деятельности и борьбы и окрыляли его надежду на торжество правды. Ведь его идеал счастия, как он писал своему воспитаннику Норшину, заключался не в стремлении к личному благополучию, а в том, чтобы сделать счастливыми других, представляя себе мысленно весь пройденный им жизненный путь, все сделанное им для людей, нельзя не прийти к заключению, что Федор Петрович был гораздо более счастлив, чем это казалось с первого взгляда многим и особенно его современникам.
Но у Федора Петровича были выдающиеся дни по счастью, к числу которых относится 8 апреля 1829 г. и 8 мая 1845 г. В первый из этих дней московский генерал-губернатор кн. Д. В. Голицын приехал в Покровские казармы по докладу Федора Петровича ознакомиться с процедурой заковывания арестантов на прут. Убедившись в справедливости доводов Гааза, он распорядился отменить этот способ заковывания, а взамен его употребить ножные кандалы. «Происшествие 8-го апреля, - пишет Гааз, - почитаю важнейшим и счастливейшим в моей жизни». 8 мая 1845 г., исключительно благодаря заботам Гааза, открыта больница для бесприютных. По этому поводу он пишет: «когда в 1844 году родилась нужда перевести из Екатерининской больницы оставшихся там бесприютных больных и найти прибежище на будущее время такого рода нуждающимся больным, то оказалось чрезвычайно счастливо и как особенное Провидение Божие приготовило сей случай, что сей дом находился у начальника города и мог быть назначен на сей предмет». Несомненно и день 8 мая 1845 г. был тоже один из счастливейших в жизни Федора Петровича.
Наконец, Федор Петрович был счастлив тем, что он не знал страха смерти и, следуя во всем заповедям Христа, был всегда готов к переходу в вечную жизнь. В этом отношении нельзя не отметить трогательного эпизода из его жизни в тот период ее, когда он не имел не только дома, имения и лошадей, но жил, не замечая этого, среди больших лишений. В 1850 году в Тюремном комитете обсуждался проект новых штатов тюремных больниц, по которому оклад главному доктору увеличивался до 1000 руб. в год вместо 514 руб. Гааз приложил к журналу следующее мнение: «На счет прибавления жалованья служащим в больницах согласен, но не желаю сам пользоваться им. Имею честь изъясниться, что размышляя о том, что мне остается только мало срока жизни, решился не беспокоить комитет никакими представлениями сего рода».
Вот что он говорит в первых строках своего духовного завещания, написанного за год до его кончины*: «Я все размышляю о благодати, что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтобы воля Божия исполнялось надо мною. Не введи меня во искушение, о Боже Милосердный, милосердие Коего выше всех Его дел! На Него я, бедный и грешный человек, вполне и единственно уповаю. Аминь». Здесь уместно будет сказать несколько слов о духовном завещании Гааза.
Материальные средства Федора Петровича начали быстро уменьшаться с начала 30-х годов. Одной из главных тому причин была покупка по чьему-то совету имения Тишково (2000 десятин) с суконной при нем фабрикой. Нам нетрудно представить Гааза в роли фабриканта и помещика. Приведу для иллюстрации два факта. Федор Петрович возвращается в Москву из своего имения на тройке; по дороге встречает такую сцену: у крестьянина в запряжке пала лошадь и бедняга горько плачет у трупа своей кормилицы. Гааз останавливает лошадей, выходит из экипажа, утешает несчастного и затем приказывает отстегнуть одну из пристяжных лошадей и дарит ее крестьянину; таким образом, наш фабрикант возвращается в Москву уже на паре. А вот какие выгодные торговые сделки заключал помещик Гааз. В 1829 году он продал из своего имения дрова за 2000 руб. московскому купцу Н. И. Ч., который поставил их в полицейские дома по подряду и получил деньги, а Гаазу, несмотря на многократные обещания, долга не платил, вследствие чего Гааз в 1830 году обратился с просьбой к обер-полицеймейстеру понудить купца Ч., как поставщика полицейских домов, к уплате денег за дрова. Ч., вызванный начальником полиции, дал письменное обязательство уплатить деньги, но этого обещания не исполнил. (Дело губерн. архива 1831 г.).
Само собой понятно, что при таких условиях имение и фабрика вместо прибыли давали большие убытки, а тем временем Гааз настолько отдался общественной и благотворительной деятельности, что у него слишком мало оставалось времени для платной врачебной практики. Дела его наконец настолько испортились, что в 1838 году на фабрике были приостановлены работы. Друзья и почитатели Гааза, желая прийти ему на помощь в его трудном положении, на собранные между собою по подписке деньги купили в Оренбурге 3700 пудов киргизской шерсти и доставили ее на фабрику. Но это не спасло Федора Петровича от катастрофы: вскоре он был объявлен несостоятельным должником и имение его было продано с публичного торга.
Когда Гааз умер, то явившиеся в его квартиру чины полиции, как видно из составленного по этому поводу протокола, нашли в его квартире «носильное платье и другие необходимые предметы; денег же, ломбардных билетов и ценных вещей не оказалось».
Федор Петрович понимал, что после его смерти останутся две его драгоценности - библиотека и его добрые друзья. И вот он назначает профессора А. И. Поля своим душеприказчиком и просит его часть книг отдать в библиотеку католической церкви и полицейской больницы, а другую часть продать и вырученные деньги раздать бедным. К своим друзьям он обращается со словами глубокой благодарности и трогательными просьбами о помощи несчастным. Вот он просит «добрейшего Алексея Николаевича Бахметьева обратить око милосердия на жалкого Филиппа Андрианова, которого Провидение», пишет он, «пожелало вручать обеим нашим рукам». Далее он просит своего «добрейшего благодетеля Николая Алексеевича Муханова продолжать ежемесячные выдачи: десять рублей бедной добрейшей Боевской», которая, прибавляет Гааз, «мне как духовная дочь и сестра»; Анне Тринклер 2 руб., Бессоновой 1 руб., Рылеевой 1 руб., бедной девушке в Набилковской богадельне Ирине 1 руб., Мелединой 1 руб, и Матрене с дочерью 1 руб. Свою посмертную просьбу к Муханову Гааз заканчивает такой дружеской лаской: «О, какая благодетельная для меня ручка, мой почтеннейший Николай Алексеевич». Два портрета своих «благодетелей» - графа Зотова и генерала Бутурлина он завещает своему душеприказчику и просит их бережно хранить. Свое сочинение «Problemmes de Socrate» просит напечатать в память дружбы его к Николаю Николаевичу Бутурлину, сыну его «большого благодетеля, генерала Бутурлина». В завещании он обращается к своему душеприказчику с такими словами: «уповаю на доброго Андрея Ивановича, что он найдет способ вознаградить всех столь много потрудившихся около меня», а также «подарить всякому, кто бы что пожелал иметь на память обо мне».
Друга своего проф. Овера он просит проследить за ходом сделанного им представления к наградам служащих в больнице. Завещание заканчивается такими словами: «Я просил Г. Эларова, чтобы похороны мои были на счет церкви, на одной паре лошадей без всякого прибавления».
Могила Ф.П. Гааза на Введенском кладбище
* * *
Ф. П. Гааз скончался в 1853 году. Двадцатитысячная толпа народа шла за его гробом, с искренними и горячими слезами провожая его прах на кладбище. Друзья Федора Петровича поставили на его могиле скромный памятник. С годами могила была заброшена и память о «святом докторе» стала забываться. Но в 1891 году памятник и ограда были исправлены заботами Московского тюремного комитета. С уходом в вечность живых свидетелей жизни и деятельности Гааза память о нем продолжала все более и более утрачиваться и лучезарный образ его личности постепенно заволакивался пеленой забвения. Забытого Гааза воскресил в памяти народной А. Ф. Кони в своем талантливом биографическом очерке; он создал ему памятник нерукотворный, чудный по велению и художественной красоте. Отныне имя Гааза и его нравственный облик не умрут... Но кроме биографии А. Ф. Кони для укрепления и прославления памяти о Ф. П. Гаазе сделано и еще кое-что. Еще до выхода в свет труда А. Ф. Кони главным доктором Александровской больницы покойным Л. С. Шайкевичем в 1885 году был собран капитал в 5000 руб. на обеспечение содержания в больнице благотворительной кровати имени доктора Ф. П. Гааза. В этой больнице хранится представляющий собою ныне большую редкость гравированный портрет Гааза, часть его медицинской библиотеки, а также принадлежавшее ему кресло; кроме того, имеется бюст Федора Петровича, полученный больницею от А. Ф. Кони, к которому он перешел по завещательному распоряжению А. К. Жизневского, бывшего с Гаазом в дружеских отношениях.
В 1904 году гласные Московской городской думы Н. И. Гучков и С. В. Пучков подали в думу заявление, в котором между прочим было сказано: «чувства благоговения и уважения к личности Федора Петровича Гааза, отдавшего все лучшие годы своей жизни и своей деятельности Москве, налагают, как нам кажется, на городское управление священный долг взять на себя заботу по охранению его могилы в том виде, как это приличествует его святой и самоотверженной жизни». Городская дума по поводу этого заявления постановила: 1) просить гласных, подававших заявление, взять на себя ближайшие заботы по благоустройству могилы Ф. П. Гааза; 2) поручить городской управе разработать план и смету на постройку и содержание приюта имени д-ра Гааза для престарелых и хроников на 25 кроватей; 3) возбудить ходатайство об открытии подписки на сооружение в г. Москве памятника Ф. П. Гаазу. Поручение, данное думою гласным Н. И. Гучкову и С. В. Пучкову, ими было исполнено в следующем 1905 году.
Памятник на могиле был подновлен; под него подведена новая гранитная плита, на которой золотыми буквами изображен бессмертный афоризм Гааза: «Спешите делать добро». Взамен старой довольно плохой ограды поставлена новая прекрасной работы с бронзовым барельефом покойного и с бронзовыми изображениями пылающих факелов по углам. На передней и двух боковых сторонах ограды повешены разорванные кандалы времен Гааза. На все это было израсходовано около 2000 рублей. Комитет по благоустройству кладбища иноверческих исповеданий из уважения к памяти покойного взял на себя безвозмездно заботу по охране могилы.
Два другие постановления думы не исполнены из-за ряда неблагоприятных обстоятельств - войне, последовавшей за ней политической смуте и финансовым затруднениям города; хотя подписка на сооружение памятника и была разрешена, но всего на это дело поступило пожертвований на ничтожную сумму (36 руб. 40 коп.). Вследствие таких обстоятельств я в конце 1908 года решился взять на себя почин постановки памятника Ф.П. Гаазу в Александровской больнице, а весной 1909 года объявил во всеобщее сведение, что памятник будет поставлен осенью того же года. Я позволил себе сделать такой шаг благодаря горячему сочувствию и поддержке в этом деле московского городского головы Н.И. Гучкова, художников И.С. Остроухова и Н.А. Андреева и попечителя Александровской больницы барона А. Л. Кноп, который заявил мне о своей готовности пожертвовать на это дело 1000 руб. Я встретил всюду такой живой отклик на мой призыв, что собрал на памятник пожертвований более 5200 руб.; между тем за отливку бюста и гранитный пьедестал я уплатил только 3200 руб. Оставшаяся сумма распределена таким образом: 1000 внесены в кассу Александровской больницы на устройство вокруг сквера, где поставлен памятник, металлической решетки по эскизу художника Андреева и на разбивку цветника. Кроме того, 1000 руб. внесены на усиление фонда имени Ф.П. Гааза в Ольгинское благотворительное общество при больнице. Этот фонд (10000 руб.) получил свое начало в 1899 году, а ко дню открытия памятника достиг 19000 руб., так как на общем собрании членов общества 21 августа 1909 г. между прочим было поставлено в ознаменование открытия памятника Гаазу отчислить 9000 руб. на усиление благотворительного капитала имени покойного и возбудить ходатайство об изменении названия общества, наименовать его «Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. П. Гааза при Александровской больнице». Ходатайство это ныне удовлетворено.
Гааз производит переустройство служебных помещений Медицинской конторы и представляет ряд докладов и проектов по коренным вопросам общественной медицины.